Аристотель, думая о спартанских порядках своего времени, говорит о коррупции, процветающей в Спарте, как о явлении широко распространенном и глубоко проникшем во все слои общества, особенно в его высшую среду. К сожалению, эту тему в "Политике" он затрагивает лишь ad hoc, как иллюстрацию к картине общего упадка современного ему Спартанского государства. В качестве примера абсолютной беспринципности и подкупности спартанских высших властей он упоминает какой-то неизвестный нам из других источников случай, связанный с островом Андрос. По словам Аристотеля, в "андросском деле... некоторые из эфоров, соблазненные деньгами, погубили все государство..." (Pol. II, 6, 14, 1270 b). Не лучше он отзывается и о спартанской герусии, куда в отличие от эфората попадали отнюдь не первые встречные: "Люди, занимающие эту должность, оказывается, бывают доступны подкупу и часто приносят в жертву государственные дела ради угождения" (Pol. II, 6, 18, 1271 а).

Судя по высказываниям Ксенофонта (Lac. pol. 14,3) и Аристотеля (Pol. II, 6, 5-7, 1269 b), прокламируемый аскетизм и уравнительная бедность, если и оставались в классической Спарте, то только в качестве лозунгов. Греки, говоря об особенностях национального характера спартанцев, часто отмечали их безудержную страсть к деньгам (filarguriva и filocrhmativa) (Isocr. VIII, 96; XI, 20; Arist. Pol. II, 6, 23, 1271 b)¹³⁵.

Правда, по мнению философов и историков, особенно тех, кто склонен был идеализировать Спарту, прославленные спартанские добродетели уступили место алчности и безудержному стремлению к богатству и роскоши только в конце Пелопоннесской войны, когда деньги потоком стали поступать в Спарту и оседать в карманах правящей верхушки (Xen. Lac. pol. 14, 3; Plut. Lys. 17; 18). Но имеются данные, которые свидетельствуют, что страсть к деньгам и связанная с нею коррупция были хорошо знакомы Спарте и до Лисандра.

Так, противники законопроекта, согласно которому в Спарте собирались разрешить свободное хождение иностранной валюты в любом виде (золотые и серебряные монеты или слитки), припомнили какой-то, возможно, очень древний оракул, гласивший, что "Спарту погубит ничто иное, как корыстолюбие (aJ filocrhmativa Spavrtan ojlei' a[llo de; oujdevn)" (Zenob. Prov. II, 24 = Schol. ad Eurip. Androm. 446 = Arist. fr. 544 Rose³). Судя по ссылкам, встречающимся у поздних грамматиков и схолиастов, этот оракул цитировал Аристотель в своей "Лакедемонской политии". Эфор относил этот оракул ко времени Ликурга, а Плутарх считал его современным царям Алкамену и Феопомпу, участникам Первой Мессенской войны (Ephor. ap. Diod. VII, 14, 5; Plut. Mor. 239 f; Agis 9)¹³⁶.

По словам Плутарха, еще Ликург пытался искоренить свойственную спартанцам страсть к роскоши, за что его "особенно люто возненавидели богачи" (Lyc. 10-11). Павсаний, говоря о поводах, приведших к Первой Мессенской войне, приводит курьезную историю со спартанцем Эвафном, которого он характеризует как человека, ставившего "неправедную корысть выше совести и чести" (IV, 4, 4). Еще одну любопытную историю, относящуюся к VI в., рассказывает Геродот: спартанец Главк, слывший "самым честным среди тогдашних лакедемонян", не смог удержаться и присвоил себе деньги, оставленные ему на сохранение неким милетским богачом. Только вмешательство Дельф подвигло его вернуть деньги наследникам (VI, 86).

Конечно, все эти истории - не более, чем исторические анекдоты, достоверность которых вызывает сильные сомнения. Однако они уже заставляют усомниться в мифе о неподкупности, бедности и честности спартанцев. Официальная железная монета, официальная простота жизни, обязательный скромный обед в сисситиях - вот постоянные элементы государственной пропаганды, которые были рассчитаны на тотальную обработку умов спартанских граждан и представляли собой исходные нормативные установки. Но реальная действительность всегда сильно отличается от официальной ее модели. Имеющиеся в нашем распоряжении источники, относящиеся по большей части к классическому периоду спартанской истории, свидетельствуют о массовой коррупции правящего аппарата и о неуемной страсти к деньгам, характерной для всех спартанцев вкупе.

Уже для Геродота взяточничество в среде спартанского высшего руководства является важной темой (III, 148; V, 51; VI, 50; 72; 82; VIII, 5). Так, он передает версию, в которую, впрочем, сам не верит, что в 524 г. все спартанское командование, возглавившее экспедицию на Самос, было подкуплено самосским тираном Поликратом, и именно поэтому поход оказался безрезультатным. Геродот даже приводит курьезную деталь: Поликрат расплатился со спартанцами фальшивыми золотыми монетами, специально отчеканенными для такого случая (III, 44-46; 56).

Следующий эпизод у Геродота, в котором также замешано было руководство спартанским флотом, имел место во время Греко-персидских войн. Спартанский наварх 481/480 г. Еврибиад, командующий объединенным греческим флотом при Артемисии и Саламине, по слухам получил от Фемистокла взятку в 5 талантов за то, что изменил план своей экспедиции в пользу Афин (VIII, 5).

Упоминает Геродот и спартанских царей, с чьими именами связаны были дела о коррупции. Так, он приводит целую серию рассказов о попытках подкупить царя Клеомена.

Около 513 г. подобную попытку предпринял Меандрий, бежавший в Спарту правитель Самоса, в надежде на получение военной помощи для борьбы с персами. Геродот утверждает, что Клеомен добился у эфоров санкции на немедленное выдворение Меандрия из Спарты, дабы тот не успел подкупить все руководство страны (III, 148).

Следующая очень похожая история, рассказанная Геродотом, относится ко времени Ионийского восстания. В 499 г. Клеомена пытался подкупить Аристагор, тиран Милета. Он рассчитывал склонить царя к походу против персов (V, 49-51). Еще два эпизода у Геродота связаны с военными походами Клеомена. В 494 г. царя обвинили в получении взятки от аргосцев за отказ от штурма города Аргос (VI, 82, 1), а в 491 г. - в получении взятки от афинян за организацию похода против Эгины (VI, 50). Поскольку ни одно из обвинений против Клеомена не было доведено до суда, для Геродота так же, как и для нас, вопрос о том, был ли Клеомен взяточником, остается открытым. Но само количество подобных историй, связанных с именем только одного царя, - свидетельство того, что для Спарты коррумпированность ее царей не была редким явлением и не воспринималась как что-то из ряда вон выходящее.

Кроме Клеомена Геродот называет еще одного спартанского царя - Леотихида, уличенного в получении взятки. В 476 г. Леотихид возглавил военную экспедицию в Фессалию, и, хотя первоначально действовал очень удачно, внезапно прекратил всякие военные действия. Геродот не сомневается, что царь получил от фессалийских Алевадов взятку. Он даже сообщает подробности этой нехорошей истории: "хотя он [Леотихид] легко мог покорить всю страну, позволил подкупить себя большими деньгами. Леотихида застали на месте преступления: он сидел в своем собственном стане на мешке, полном золота", который только что получил от врагов своей родины (VI, 72; ср.: Plut. De malign. Her. 21, 2).

В Спарте Леотихид был привлечен к суду и был бы казнен, если бы он не успел бежать в Тегею, где скрывался на священном участке храма Афины Алеи, опасаясь, по-видимому, депортации и казни (Paus. III, 7, 9). Дом его по приговору суда разрушили.

Вот те эпизоды, связанные с коррупцией спартанской элиты, которые мы находим у Геродота.

Фукидид к списку Геродота добавляет еще два имени спартанских царей, подозреваемых в коррупции: Агиада Плистоанакта и Еврипонтида Агиса II. Оба эпизода связаны с их военной деятельностью.

Плистоанакта обвиняли в том, что в 446 г. он вместе с эфором Клеандридом взял от Перикла 10 талантов за то, чтобы увеcти войско из Аттики. В Спарте царя судили и приговорили к огромному штрафу (согласно Эфору, штраф составлял 15 талантов¹³⁷ - Schol. ad Aristoph. Nub. 858 f.). Плистоанакт то ли не захотел, то ли не мог выплатить его и бежал из страны. По свидетельству Фукидида, опальному царю разрешили вернуться домой только через 19 лет. Все это время он скрывался в Аркадии на территории священного участка Зевса "из страха перед согражданами", как поясняет Фукидид (II, 21, 1; V, 16, 3).

Второй эпизод, имеющий отношение к теме коррупции в Спарте, приведен у Фукидида в связи с походом союзников против Аргоса в 419 г. Этот поход возглавлял Агис II. Однако по неизвестной причине, возможно получив крупную взятку, царь отказался от генерального сражения и, даже не известив своих союзников, вернулся домой. История была настолько скандальной и неприличной, что сразу же по возвращении из похода Агиса судили.

По решению суда его дом должны были срыть до основания, а на самого царя наложили огромный штраф в 100 тысяч драхм (около 17 талантов). Позже Агису удалось добиться оправдания: по-видимому, факт подкупа доказан не был (Thuc. V, 63; см. также: Diod. XII, 78).

Эти два эпизода, приведенные Фукидидом, представляют для нас огромный интерес. Ведь оба царя, подозреваемые в коррупции, действовали не одни, а вместе со своими советниками-эфорами, которые были приставлены к царям для осуществления надзора за их поведением во время военных кампаний.

Надо сказать, что данных, свидетельствующих о получении взяток эфорами, значительно меньше, чем подобных сведений о царях и высшем военном руководстве. Но это, скорее всего, объясняется вовсе не тем, что эфоры были менее коррумпированы, чем остальные ветви власти. В силу избирательности наших источников мы несравненно больше знаем о спартанских царях и полководцах, чем о коллегии эфоров. Однако традиция сохранила все же несколько примеров продажности и эфоров.

Так, согласно преданию, спартанцы в 478-477 гг. допустили восстановление в Афинах городских стен, разрушенных персами, только потому, что Фемистокл сумел подкупить эфоров (Theopomp. ap. Plut. Them. 19, 1). Такова, по крайней мере, версия историка Феопомпа. Впрочем, следует указать на то, что существуют сильные сомнения относительно достоверности предания, связывающего восстановление стен с проделками Фемистокла. Возможно, это не более чем исторический анекдот. Конечно, следует с известной мерой недоверия относиться к историям, связанным с диффамацией Фемистокла. В них можно усматривать определенную историографическую условность. Это тем более касается данного случая. Ведь о взятке, якобы данной Фемистоклом эфорам, сообщает только Феопомп, известный своим крайне недоброжелательным отношением к Фемистоклу как представителю ненавистной ему афинской демократии¹³⁸.

Но, как следует из наших источников, чаще всего случаи коррупции в среде эфоров были связаны с их деятельностью в качестве советников при спартанских царях. Истории с царями Плистоанактом и Агисом II в этом отношении хрестоматийны. Так, главным советником при юном царе Плистоанакте состоял эфор Клеандрид, отец Гилиппа¹³⁹. С помощью огромной взятки в 10 талантов Перикл убедил эфора, а за ним и царя, увести войско из Аттики. В Спарте за это преступление Клеандрид заочно был присужден к смертной казни (Diod. XIII, 106, 10; Plut. Per. 22; Nic. 28, 5). Ему, впрочем, удалось бежать и обосноваться в Фуриях (Thuc. VI, 104, 2; Strab. VI, 1, 14, р. 264; Polyaen. II, 10).

Версию о том, что инициатором преступления был именно эфор Клеандрид, передают только поздние авторы. Однако в защиту аутентичности этой истории можно высказать несколько, правда, косвенных соображений. Во-первых, Клеандрид, не дожидаясь суда, бежал из Спарты и, как сообщает Фукидид, стал гражданином Фурий (VI, 104, 2), во-вторых, Перикл в своем финансовом отчете отметил сумму в 10 талантов, которую он истратил "на нужное дело". И, по словам Плутарха, "народ принял этот отчет, не входя в подробности" (Per. 23). По-видимому, все хорошо знали, на что именно пошли эти деньги. Наконец, в-третьих, его сыну Гилиппу в дальнейшем, после осуждения отца, уже пришлось идти дорогой мофака (Phylarch. ap. Athen. VI, 102, 271 e-f; Aelian. V. h. XII, 43).

Спартанского царя Агиса II в Аргос также сопровождал всего один эфор (Thuc. V, 60, 1), который, очевидно, был подкуплен, ибо не возражал против действий царя. Обычай посылать в действующую армию эфоров ведет свое начало еще от эпохи Греко-персидских войн (Her., IX, 76). Количество эфоров при этом не оговаривалось, но чаще всего царя сопровождал только один эфор. Скандалы, связанные с совместным получением взяток царями и сопровождавшими их эфорами, вынудили спартанские власти изменить существовавший ранее порядок. По сообщению Фукидида, это произошло вскоре после судебного процесса над Агисом II и его советником-эфором. "Лакедемоняне, - пишет Фукидид, - приняли по этому случаю постановление, какого еще никогда не было у них: они приставили к царю десять спартиатов советниками..." (V, 63, 4). Руководство спартанской армией теперь стало осуществляться коллегиально, что априори затрудняло сговор между царем и его сильно увеличенным штабом. К концу Пелопоннесской войны, как видно из сообщений Ксенофонта, каждого спартанского царя кроме советников стало сопровождать уже два эфора вместо одного (Lac. pol. 13, 5; Hell. II, 4, 36). Решение увеличить присутствие эфоров в армии с одного до двух выглядит как очередная превентивная мера, острием своим направленная на предотвращение коррупции в армии.

Коррумпированность спартанских должностных лиц не осталась тайной для персов, которые страсть к взяткам почитали чуть ли не основной национальной чертой греков¹⁴⁰. Как можно видеть на целом ряде примеров¹⁴¹, для персидской дипломатии использование "золота империи" стало обязательным элементом ее политики в отношении греков. История греческих посольств в Сузы параллельно сопровождалась серией процессов за взятки. Самый известный из них - процесс над знаменитым Каллием, заключившим в 449 г. мир с Персией. Его в Афинах приговорили к штрафу в 50 талантов dia; dorodokiva" (Dem. XIX, 273). Стоит упомянуть также процесс над послом Тимагором, приговоренным к смертной казни за взятку, полученную от Артаксеркса в 369/8 г. (Xen. Hell. VII, 1,38; Plut. Artax. 22). Комедиограф Платон даже предлагал вместо того, чтобы каждый год выбирать девять архонтов, посылать девять беднейших граждан послами в Сузы с тем, чтобы они вернулись оттуда богатыми господами.

Со Спартой дипломатические переговоры также велись с помощью взяток. Еще до Каллиева мира, в 459 г., персы считали возможным посылать деньги в Спарту для обеспечения нужных им решений. Речь идет о персидском посольстве во главе с Мегабазом. В тот год Артаксеркс пытался побудить спартанцев открыть второй фронт с тем, чтобы отвлечь афинян от Египта. Судя по сообщению Фукидида, Мегабаз прибыл с большой суммой денег, которая, по-видимому, осела в карманах коррумпированных магистратов. Фукидид так комментирует эту неприглядную историю: "Деньги были растрачены напрасно, и Мегабазу с остатком денег пришлось возвратиться в Азию" (I, 109,3)¹⁴².

Но особенно явно коррумпированность спартанской элиты и, в частности, спартанского генералитета проявилась в последнее десятилетие Пелопоннесской войны. Это связано с целым рядом факторов и, в частности, с новой политикой Спарты, направленной на союз с Персией и ориентированной на ведение войны за счет персидского золота. Уже в 412 г., через год после заключения первого спартано-персидского договора (Thuc. VIII, 18), персидская сторона стала строить свои отношения со спартанским военным руководством с помощью взяток и подарков. После 413 г. практически все навархи, за редким исключением, были уличены в получении взяток от персидских сатрапов.

Отнюдь не случайной, например, кажется удивительная уступчивость Феримена, одного из спартанских адмиралов. Он легко согласился на предложение персидского сатрапа Тиссаферна почти вдвое уменьшить плату спартанским морякам. Фукидид, излагая сначала внешние события 412/411 г. (VIII, 29-44), ничего не говорит о том, что высшее офицерство спартанского флота было подкуплено и почему Тиссаферну удалось так легко навязать им свою волю. Но, касаясь интриг, которые плелись вокруг Тиссаферна и Алкивиада, он снова возвращается к этим сюжетам и упоминает факт подкупа (ср.: VIII, 29, 2; 45, 3).

Точно так, же, как Феримен, вел себя наварх 412/11 г. Астиох. Своим бездействием спартанский флот был обязан именно Астиоху. Как сообщает Фукидид, "Астиох, будучи подкуплен, даже начал с Тиссаферном тайные переговоры, предлагая ему свои услуги...". Продажность Астиоха была столь велика, что "ради собственной выгоды" (ejpi; ijdivoi" kevrdesi) он готов был даже посадить на голодный паек весь свой флот, "вяло возражая против уплаты жалованья воинам не полностью" (VIII, 50, 3).

Наварх 410/9 г. Пасиппид был отстранен от командования за то, что по наущению Тиссаферна изгнал с Фасоса лаконофильскую партию (Xen. Hell. I, 1, 32). Ксенофонт, единственный автор, который сообщает об этом факте, ничего не говорит о том, получил ли Пасиппид взятку от персидского сатрапа. Но Ксенофонт вообще старательно избегает любых сюжетов, показывающих спартанцев в невыгодном свете. Коррумпированность спартанского генералитета относилась именно к таким сюжетам. Но, судя по тому, что Пасиппида судили и он был вынужден бежать из Спарты, взятка от Тиссаферна, по-видимому, имела место.

Преемник Пасиппида, наварх 409/8 г. Кратесиппид также не избежал обвинения в коррупции. Правда, он получил деньги уже не от персов, а от изгнанных с Хиоса олигархов за то, чтобы силой вернуть их на родину. Диодор прямо говорит, что Кратесиппид взял деньги (ХШ, 65, 3-4). Таким образом, олигархический переворот на Хиосе был осуществлен благодаря продажности спартанского наварха.

История с навархами Пасиппидом и Кратесиппидом, из которых один изгонял местных олигархов, а другой их возвращал, свидетельствует об отсутствии каких-либо принципиальных моментов в их политической ориентации. Эти адмиралы, используя свое служебное положение, заботились исключительно о собственных приватных интересах, ничего общего не имеющих с интересами их родины. Многие состояния в Спарте, по-видимому, берут свое начало с взяток, полученных спартанским генералитетом в последнее десятилетие Пелопоннесской войны.

В самом конце Пелопоннесской войны, когда денежный поток в Спарту намного увеличился, соответственно усилилось взяточничество и казнокрадство. Для древних водоразделом между "хорошей" и "плохой" Спартой стал именно этот период: "Начало порчи и недуга Лакедемонского государства, - пишет Плутарх, - восходит примерно к тем временам, когда спартанцы, низвергнув афинское владычество, наводнили собственный город золотом и серебром" (Agis 5, 1).

С каким размахом крали казенные деньги при Лисандре, видно на примере Гилиппа, прославленного спартанского военачальника, героя сицилийской кампании и личного друга Лисандра. Он попытался украсть у государства огромную сумму в 300 талантов из тех полутора тысяч, которые ему были доверены Лисандром (Diod. XIII, 106, 8-10). Дата этого инцидента, вероятнее всего, - середина лета 404 г., когда Лисандр был еще на Самосе (Plut. Lys. 16). О деталях этой истории сообщают Диодор и Плутарх (Ксенофонт, естественно, опускает этот позорный для реноме Спарты и ее генералов случай). Приведем рассказ Плутарха: "Покончив с этим (с устройством дел в Афинах), Лисандр сам отплыл во Фракию, оставшиеся же деньги, дары и венки... отправил в Лакедемон с Гилиппом... Про него рассказывают, что он расшил мешки по нижнему шву, взял из каждого значительную сумму и затем зашил мешки снова, не зная того, что в каждый мешок была вложена записка с указанием суммы, в нем находящейся. Прибыв в Спарту, он спрятал похищенное под черепичной крышей своего дома, а мешки передал эфорам, обратив их внимание на печати. Вскрыв мешки, подсчитав деньги и обнаружив расхождение между суммой и запиской, эфоры пришли в недоумение. Слуга Гилиппа навел их на след, загадочно сказав, что в черепичнике спит много сов. Как известно, на большинстве монет того времени под афинским влиянием была вычеканена сова" (Lys. 16). Стоит отметить, что Гилипп оказался потомственным казнокрадом, следовавшим "доброй" семейной традиции. Ведь в 446 г. его отец Клеандрид был уличен в получении взятки от Перикла. Когда дело было раскрыто эфорами, Гилипп бежал и заочно был приговорен к смерти (Diod. XIII, 106, 8-10; Posidon. ap. Athen. VI, 234 a; Plut. Lys. 16-17).

После того как лихорадка обогащения охватила всю Спарту, и даже такие незаурядные личности, как Гилипп, оказались уличенными в коррупции, был принят компромиссный закон, допускающий ввоз и хранение иностранной валюты, но только для государственных целей и под государственным наблюдением. Частным лицам за хранение золотой и серебряной монеты в собственных домах грозила смертная казнь (Plut. Lys. 17)¹⁴³.

По этому закону в 403 г. Форак, гармост Самоса (Diod. XIV, 3, 5) и друг Лисандра, был отрешен от должности и приговорен к смертной казни. Фораку вменялось то, что он держал у себя дома (в частном владении - ijdiva/) деньги вопреки только что принятому закону (Plut. Lys. 19). Дело Форака было единственным, которое и в древней (например, у Плутарха), и в современной историографии трактуется как часть атаки на Лисандра¹⁴⁴. Выбор же правонарушения, в котором обвинили Форака, конечно, не случаен. В этот период преступления, связанные с получением взяток и хранением иностранной валюты, были, по-видимому, самыми распространенными видами правонарушений. Правда, по словам Плутарха, даже с помощью этого страшного закона "лаконскому правительству не удалось сохранить в душах граждан бесстрашного равнодушия к деньгам: всем внушено было стремление к богатству как к чему-то великому и достойному" (Lys. 17).

Отсутствие собственной чеканной монеты (Plut. Lyc. 9, 1-6), с одной стороны, и монополия государства на накопление и хранение денег¹⁴⁵- с другой, привели к неизбежному результату - повсеместному стремлению граждан обойти "неудобные" законы. В нашей традиции имеется целый ряд примеров того, как ловко богатые спартиаты обходили закон, запрещавший частным лицам пользоваться драгоценными металлами. Источники сообщают, что они помещали свои капиталы за границей, например в Аркадии (Posidon. ap. Athen. VI, 233 e-f), хранили их в виде вкладов в храмовые кассы (Plut. Lys. 18; Ages. 19), а также тайно прятали в своих домах (cp.: Plat. Resp. VIII, 548 a)¹⁴⁶.

Об одном из таких способов рассказывает Посидоний у Афинея (VI, 233 e-f). По его словам, богатые "лакедемоняне, которым обычай запрещал ввозить в Спарту и хранить там золото и серебро... отдавали его на хранение своим соседям аркадянам", возможно, как полагает Н. Д. Фюстель де Куланж, через подставных лиц¹⁴⁷. В качестве зарубежных банков использовались, как правило, храмовые центры как в Пелопоннесе, так и вне его. Чаще всего спартанцы хранили деньги у жрецов храма Афины Алеи в соседней Тегее¹⁴⁸. Тесная связь Спарты и Дельф предполагает, что дельфийские жрецы также могли выступать в роли банкиров для спартанской элиты (Plut. Lys. 18; cp.: Ages. 19). Так, например, в Дельфах, возможно, хранил свои сбережения Лисандр. Плутарх называет даже точную сумму вклада¹⁴⁹ Лисандра - 1 серебряный талант, 52 мины и 11 статеров. При этом Плутарх замечает, что данная информация никак "не согласуется с единодушным свидетельством о его бедности" (Lys. 18, 3).

Спарта на рубеже V-IV вв. считалась самым богатым после Персии государством (Plat. Alc. I 122 c), а ее полководцы и гармосты - самыми наглыми грабителями и взяточниками. При этом богатство распределялось настолько неравномерно, что Спарта среди всех греческих государств отличалась самой большой диспропорцией между богатством и бедностью (ajnwmaliva kthvsew", - как пишет Аристотель). Причем эта диспропорция относилась не только к частным гражданам, но и к государству в целом. По словам Аристотеля, законы Ликурга привели к совсем другим результатам, чем планировал законодатель: "государство он сделал бедным денежными средствами, а частных лиц - корыстолюбивыми" (Pol. II, 6, 23, 1271 b).

В небольшом трактате "Алкивиад I", который, если и не принадлежал Платону, конечно, относился к той эпохе, отмечается взрывной характер роста денежных ресурсов в послевоенной Спарте и полное неумение и нежелание спартанцев распорядиться этими огромными капиталами: "...у всех эллинов нет столько золота и серебра, сколько у одного только Лакедемона: ведь уже в течение многих поколений золото течет туда от всех эллинских государств, а часто и от варваров, обратно же никуда не уходит; в точности по Эзоповой басне, если вспомнить слова лисицы, обращенные ко льву, вполне можно заметить следы монет в направлении к Лакедемону, но никто никогда не видел подобных следов, ведущих оттуда. Так что надо хорошенько понять, что лакедемоняне богаче всех эллинов и золотом и серебром..." (122 c - 23 a / Пер. С. Я. Шейнман-Топштейн).

Н. И. Голубцова в своей статье, посвященной внутреннему положению Спарты на рубеже V-IV вв., обратила внимание на существование в науке двух противоположных точек зрения по вопросу о роли ввезенных в Спарту денег¹⁵⁰. Мы согласны с ее критикой М. Хвостова. Последний утверждал, что деньги спартанцы вкладывали в "развитие денежного хозяйства, промышленности и торговли"¹⁵¹. Но, как справедливо заметила Н. И. Голубцова, в источниках нет прямых свидетельств о каких-либо других занятиях спартиатов, кроме военного дела. Наоборот, "в источниках есть указания на то, что разорившиеся спартиаты шли не в ремесло и торговлю, а превращались либо в обездоленную праздную массу гипомейонов, либо в наемников"¹⁵². Отсутствие правовой базы для развития товарно-денежных отношений, с одной стороны, и психологическая неготовность общества к обращению к коммерческой деятельности - с другой, привели Спарту к тому, что страна почти сразу же по окончании Пелопоннесской войны оказалась в состоянии затяжного социально-экономического кризиса. По меткому замечанию М. Кэри, консерватизм Спарты сделал ее непроницаемой для новых влияний¹⁵³.

Приток в Спарту огромных богатств в конце Пелопоннесской войны не оздоровил социально-экономическую ситуацию в стране, а скорее усугубил ее, увеличив крайности неравенства. Большая часть богатств осела в карманах спартанской элиты, которая благодаря этому еще более отдалилась от основной массы сограждан. Высшие должности и выгодные места были полностью узурпированы узкой прослойкой общества и стали практически наследственными. Спарта после Пелопоннесской войны быстрыми шагами шла в сторону господства клановой олигархии.

Движения денежных масс практически не было. Капитал оставался мертвым, он не вкладывался в развитие экономики страны. Спартанская аристократия, презирающая всякий производительный труд и отказавшаяся от каких-либо социально-экономических реформ, обрекла всю страну, а вместе с ней и себя на медленную стагнацию. Если деньги и тратились, то только на предметы роскоши. Презрение к любой коммерческой деятельности усиленно культивировалось в Спарте и освещалось авторитетом Ликурга¹⁵⁴.

Социально-экономическое неблагополучие большей части спартанских граждан, грозившее им быстрым обнищанием и потерей земли, с одной стороны, и демонстративное потребление богатства правящим сословием - с другой, привели к падению морального уровня в обществе. Взятки уже стали брать не отдельные чиновники, а целые коллегии чуть ли не в полном составе. Наиболее сильно коррупция коснулась коллегии эфоров. Аристотель считал такое явление вполне закономерным: ведь эфорат, по его словам, "пополнялся из среды всего гражданского населения, так что в состав правительства попадали зачастую люди совсем бедные, которых вследствие их необеспеченности легко можно подкупить" (Pol. II, 6, 14, 1270 b). Аристотель, по-видимому, знал не один такой случай и считал это явление обычным для современной ему Спарты: "...и в прежнее время такие подкупы нередко случались, да и недавно они имели место в андросском деле (ejn toi'" jAndrivoi"), когда некоторые из эфоров, соблазненные деньгами, погубили все государство, по крайней мере, насколько это от них зависело" (Pol. II, 6, 14, 1270 b)¹⁵⁵. В "Риторике" Аристотель для иллюстрации обсуждаемых им нравственных проблем приводит, в частности, пример со спартанскими эфорами, будучи уверенным, очевидно, что подобная отсылка не вызовет какого-либо удивления у его читателей. Моделируемая им ситуация, когда четверо эфоров из пяти получили деньги за предательство интересов Спарты, являлась, по-видимому, вполне узнаваемой и никак не могла поразить воображение греков (III, 18, 1419 a 30-35).