Плутарх в пятой главе биографии Агиса рассказывает о деградации Спарты в III в. и объясняет ее тем, что после Пелопоннесской войны спартанцы "наводнили собственный город золотом и серебром". Однако и это, по его мнению, было бы не так страшно, если бы сохранилось старое, идущее от Ликурга "правило наследования", при котором отец не мог передать свое имущество никому, кроме сына. Плутарх считает, что этот порядок наследования обеспечивал имущественное равенство и "каким-то образом избавлял Спарту от всяких прочих бед". Положение изменилось, продолжает далее Плутарх, "когда эфором стал некий Эпитадей, человек влиятельный, но своенравный и тяжелый. Он, повздоривши с сыном, предложил новую ретру (rJhvtran e[grayen) - чтобы впредь каждый мог подарить или оставить по завещанию свой дом и надел кому угодно". Согласно версии Плутарха, Эпитадей предложил этот закон из личных побуждений: "только ради того, чтобы утолить собственный гнев¹, а остальные приняли его из алчности и, утвердив, уничтожили замечательное и мудрое установление (oiJ de; a[lloi pleonexiva" e{neka dexavmenoi kai; kurwvsante" ajpwvlesan th;n ajrivsthn katavstasin)" (Agis 5).

Вступив в силу, этот закон повлек за собой неисчислимые последствия. Земля как любой прочий товар была пущена в оборот, "и скоро богатство, - сообщает Плутарх, - собралось в руках немногих, а государством завладела бедность". Концентрацию земли в руках немногих Плутарх напрямую связывает с резким уменьшением числа граждан: спартиатов к моменту реформы Агиса осталось не более 700, причем из них только 100 владело землей. Вся остальная масса бывших граждан, по свидетельству Плутарха, являла собой полностью деклассированную чернь, представлявшую для государства большую угрозу как чрезвычайно взрывоопасный элемент. Уничтожение равенства и сокращение числа граждан, согласно Плутарху, было прямым следствием закона Эпитадея. Таков рассказ Плутарха. Постараемся теперь его прокомментировать.

Эфор Эпитадей упоминается только у Плутарха, хотя само имя Эпитадей, или Эпитад, встречается в спартанской истории еще один раз. Так звали спартанского командующего, погибшего в 425 г. под Сфактерией (Thuc. IV, 38, 1). Если учесть обычай передавать имя в семье через поколение, то вполне возможно, что наш Эпитадей был внуком Эпитадея, упомянутого Фукидидом², и правнуком Молобра. По-видимому, Молобр, названный у Фукидида отцом Эпитадея, и Молобр из одной лаконской надписи, датируемой первыми годами Пелопоннесской войны, - одно и то же лицо. Так, во всяком случае, полагает Г. Колбе в своем комментарии к данной надписи. Молобр в ней назван в числе тех общин и частных граждан, кто в начале Пелопоннесской войны внес деньги на ее ведение (IG, V, 1, 1 B vs. 8, 9).

Косвенным доказательством их родства может служить то, что все они, безусловно, были людьми одного круга: первый - Молобр - имел достаточно средств, чтобы оказывать финансовую помощь собственному государству, второй - Эпитадей - командовал спартанской армией и был, по-видимому, достаточно видной фигурой, а третьего - эфора Эпитадея - Плутарх характеризует как "человека влиятельного" (ajnh;r dunatov"), который, воспользовавшись званием эфора, выступил с законопроектом, касающимся основы основ всей социально-экономической жизни Спарты (Agis 5, 3). То, что важный социальный закон был предложен именно эфором, объясняется особым положением эфората в системе властных структур спартанского государства.

В Спарте только звание эфора давало реальную возможность его носителям выступать с законотворческой инициативой. Эфоры обладали особым качеством, отсутствующим у всех прочих республиканских магистратов в Спарте: они были неподотчетны другим должностным лицам, абсолютно независимы от них и практически безнаказанны³. В классический период эфорат в силу целого ряда присущих ему изначально потенциальных возможностей проявлял четко выраженную тенденцию к усилению своих властных функций. Это выражалось, с одной стороны, в расширении его юрисдикции, а с другой - в распространении власти эфоров не только на рядовых граждан, но и на высших "чиновников", в том числе и царей (Arist. Pol. II, 6, 18, 1271 a)⁴.

В компетенцию эфоров как рабочего комитета народного собрания, председателями которого они к тому же являлись (Thuc. I, 87, 1-2; Plut. Agis 9; cp.: Xen. Hell. II, 2, 19; 4, 38; III, 2, 23; IV, 6, 3), входили вопросы, затрагивающие почти все стороны жизни спартанского полиса. Им же принадлежало право вносить законопроекты в апеллу и ставить их на голосование. Этим правом не обладало больше ни одно должностное лицо в Спарте, включая царей и геронтов⁵. Конечно, в качестве руководителей спартанской апеллы эфоры имели возможность манипулировать "волей" большинства и "протаскивать" необходимые им решения. А если учесть, что среди эфоров попадались "люди случайные" и бедные, которых, по словам Аристотеля, легко можно было подкупить, то легко себе представить, чьи интересы в народном собрании подчас они защищали (Pol. II, 6, 16, 1270 b). В предании нет ясного ответа на вопрос, кто и как избирал эфоров. По словам В. Г. Васильевского, "каков бы ни был способ избрания в эфоры... нет никакого сомнения в том, что избрание их попадало тем или другим путем в руки господствующей олигархии; эфоры избирались из среды всех, но не всеми"⁶.

В качестве председателей апеллы и инициаторов важных решений эфоры неоднократно фигурировали в спартанской истории. Так было в 432 г. перед началом Пелопоннесской войны, когда эфором Сфенелаидом был поставлен на голосование вопрос о войне и мире (Thuc. I, 87, 1). Так случилось и сразу же по окончании войны, когда именно эфоры вопреки желанию партии Лисандра настояли на том, чтобы закон о свободном хождении в Спарте золотой и серебряной монеты был принят с существенной поправкой, резко уменьшившей сферу его действия: "постановлено было... ввозить эти деньги только для государственных надобностей; если же они оказывались во владении частного лица, за это была определена смерть" (Plut. Lys. 17). Принятое с подачи эфоров компромиссное решение повлекло за собой целый ряд последствий большой социальной значимости. Закон, запретивший свободное хождение в Спарте иностранной валюты, оказал непосредственное воздействие на характер экономических отношений и в конечном счете только ускорил процесс социального расслоения граждан. Если верна общепризнанная датировка закона Эпитадея (рубеж V-IV вв.), то перед нами два акта, которые были приняты примерно в одно и то же время и затронули всю совокупность имущественных отношений в Спарте.

Последний известный нам случай, связанный с законотворческой инициативой эфоров, произошел в 242 г., когда царь Агис задумал отменить долги. Согласно спартанской конституции, он был вынужден действовать через одного из эфоров - Лисандра, поскольку только эфоры, по-видимому, имели право вносить в спартанскую апеллу новые законопроекты (Plut. Agis 8-9).

Возвращаясь к преданию о законе Эпитадея, еще раз отметим тот факт, что никто из древних авторов кроме Плутарха об Эпитадее вообще не упоминает. Но тем не менее в "Политике" Аристотеля есть одно место, которое можно рассматривать как дополнение к рассказу Плутарха о ретре Эпитадея. Возможно, Аристотель имел в виду именно эту реформу, когда говорил о каком-то законодательном акте, позволившем гражданам продавать свои клеры под видом дарения или завещания. Так, в "Политике" мы читаем: "Законодатель поступил правильно, заклеймив как нечто некрасивое покупку и продажу имеющейся собственности, но он предоставил право желающим дарить эту собственность и завещать ее в наследство, а ведь последствия в этом случае получились неизбежно такие же, как и при продаже" (II, 6, 10, 1270 a). В сущности, здесь Аристотель излагает содержание закона Эпитадея. Как правило, исследователи идентифицируют безымянного законодателя Аристотеля именно с Эпитадеем⁷. Надо заметить, что в тех местах "Политики", где Аристотель обращается к спартанскому законодательству, он оперирует абстрактным понятием "законодатель", не уточняя, как правило, кого конкретно он имеет в виду. Но само содержание законопроектов дает возможность утверждать, что спартанский законодатель у Аристотеля - не всегда Ликург⁸.

Однако отсутствие имени законодателя в процитированном выше отрывке (Arist. Pol. II, 6, 10, 1270 a) позволяет некоторым исследователям предполагать, что Аристотель имел в виду Ликурга, а отнюдь не Эпитадея. Так, комментатор Аристотеля В. Ньюмен считает, что Аристотель, скорее всего, вообще ничего не знал об Эпитадее⁹. М. Арнхейм, не отрицая историчности Эпитадея, однако полагает, что Эпитадей не внес ничего принципиально нового в спартанское законодательство. "Он только узаконил право наследования без усыновления, поскольку этот казус в законах Ликурга вообще не рассматривался". Таким образом, по мнению М. Арнхейма, ретра Эпитадея - это лишь расширительное толкование земельного кодекса Ликурга¹⁰. Но версия М. Арнхейма не находит себе подтверждения в древнем предании, и думать, что ретра Эпитадея была принята только ради подтверждения уже давно принятого закона, у нас нет никаких оснований.

Из сличения двух сообщений о законе Эпитадея - у Аристотеля и Плутарха - видно, что эти тексты не происходят один от другого. Плутарх явно пользовался не Аристотелем, а каким-то иным источником, и, судя по приведенному им историческому анекдоту о ссоре Эпитадея с сыном, этим источником, по-видимому, был Филарх¹¹. По мнению французской исследовательницы Ж. Кристьен, Аристотель и Плутарх дополняют друг друга, и этот дополняющий характер обоих рассказов подтверждает аутентичность закона Эпитадея¹².

Подавляющее большинство исследователей считают и Эпитадея, и его закон соответственно историческим лицом и историческим событием. Споры скорее ведутся относительно времени жизни Эпитадея (до или после Левктр), а отнюдь не о самом факте его существования. В общих трудах по греческой истории историчность предания отстаивают Г. Бузольт, К. Ю. Белох, Г. Глотц¹³. В специальных исследованиях, посвященных социально-экономической ситуации в Спарте периода поздней классики и эллинизма, этой точки зрения придерживаются В. Портер, М. Кэри, А. Тойнби, П. Олива, Ж. Кристьен, Г. Мараско¹⁴.

Однако стоит указать и на иной, как нам кажется, разрушительный и бесперспективный подход к древней традиции. Так, сторонники гиперкритического направления в истории - Эд. Мейер и Р. Пёльман в свое время характеризовали и самого Эпитадея, и его закон как романтический миф, придуманный в III в. для объяснения исчезнувшей системы равных наделов¹⁵. Вслед за Эд. Мейером и Р. Пёльманом тот же подход к источникам демонстрируют и некоторые современные ученые. М. Клаусс, например, считает весь рассказ Плутарха об Эпитадее и его законе этиологическим анекдотом, выдуманным для примирения фактического неравенства земельной собственности с постулируемым еще Ликургом регулированием ее¹⁶. Еще дальше идет Ст. Ходкинсон. Он уверен, что закон Эпитадея почти наверняка фиктивен уже только потому, что система землевладения и наследования, которую он должен был разрушить, никогда в действительности не существовала и с точки зрения здравого смысла вообще неосуществима¹⁷. Подобно Ст. Ходкинсону, тоже "с точки зрения здравого смысла" безусловно неисторическим этот закон считает и современный американский антиковед М. Флауэр¹⁸. Но такой подход к преданию по меньшей мере неконструктивен.

Признав аутентичность закона Эпитадея, обратимся теперь к вопросу о времени его принятия.

Хотя древние источники и не дают общей картины тех социальных коллизий, которые имели место в Спарте после Пелопоннесской войны, однако даже то немногое, что мы знаем, заставляет думать о наличии далеко зашедшего процесса расслоения гражданского коллектива в Спарте и концентрации земли в руках немногих. Закон Эпитадея, явившийся, с одной стороны, следствием этого процесса, с другой стороны, сам послуживший как бы его катализатором, был издан либо в самом конце V в., либо в самом начале IV в. Плутарх, наш единственный авторитет в данном вопросе, вполне определенно связывает этот закон с притоком денег в Спарту в конце Пелопоннесской войны (Agis 5, 1). Из контекста ясно, что для Плутарха точкой отсчета была именно Пелопоннесская война, и трудно предположить значительную отдаленность этого закона от момента ее окончания.

Косвенное подтверждение тому можно найти у Аристотеля. В том же отрывке, где речь идет о разрешении дарить и завещать землю, Аристотель указывает и на ту ситуацию, которая сложилась в современной ему Спарте в результате фактического допущения земельной спекуляции: "Оказалось, что одна часть граждан владеет собственностью очень больших размеров, другая - совсем ничтожной. Поэтому дело дошло до того, что земельная собственность находится в руках немногих" (Pol. II, 6, 10, 1270 a). Так как в его время процесс сосредоточения движимого и недвижимого имущества "в руках немногих" вступил уже в свою завершающую стадию, то, надо думать, начался он не во 2-й половине IV в., а много раньше¹⁹.

Мы согласны с теми исследователями, которые, следуя традиции, относят закон Эпитадея к рубежу V-IV вв.²⁰, т. е. к тому времени, когда Спарта в ходе трансформации из консервативного полиса в территориальное имперское государство была вынуждена принять целую серию новых законов. Это та эпоха, которую Плутарх характеризует как "начало порчи и недуга Лакедемонского государства" (Agis 5, 1).

Однако если брать только формальную сторону дела, то Плутарх и Аристотель вместе дают соответственно terminus post quem и terminus ante quem, т. е. определяют тот отрезок времени, в пределах которого мог иметь место закон Эпитадея. Столь широкий временной диапазон (70-80 лет) способствовал появлению нескольких гипотез, различно датирующих закон Эпитадея. Так, например, О. Шультесс считал, что из-за состояния наших источников более или менее точная хронологическая привязка ретры Эпитадея вообще невозможна. По его словам, закон относится к первым десятилетиям IV в., после Лисандра, но в любом случае до "Политики" Аристотеля²¹. Того же мнения придерживался и В. Г. Васильевский. Коль скоро, пишет он, о законе Эпитадея нет упоминаний ни у Ксенофонта, ни у Плутарха в его биографиях Лисандра и Агесилая, значит, он был принят "в промежуток времени между Агесилаем и Аристотелем"²².

Приведем и другие, отличные от традиционной версии, датировки закона Эпитадея. Самая ранняя из них принадлежит Б. Низе. Не отвергая в целом свидетельство Плутарха, сам закон Б. Низе относит к началу Пелопоннесской войны, отождествляя эфора Эпитадея со спартанским командующим, погибшим в 425 г.²³

Другой крайностью следует считать слишком поздние датировки ретры Эпитадея. Правда, в какой-то степени в пользу более поздней датировки можно привести следующий аргумент: если учесть, что эфор Эпитадей, возможно, был правнуком Молобра и внуком Эпитадея, участника Пелопоннесской войны, то вряд ли он мог иметь уже взрослого сына ранее 70-50 гг. IV в. К сторонникам поздней датировки ретры Эпитадея относятся М. Кери, А. Тойнби и Г. Мараско. А. Тойнби, исходя из посылки, что в Спарте вплоть до битвы при Левктрах и потери Мессении не происходило никаких существенных социально-экономических сдвигов, датирует ретру Эпитадея приблизительно 357 г., считая ее "окончательным признанием того факта, что status quo в Мессении изменился и что четыре тысячи тамошних клеров были полностью потеряны для спартанского государства"²⁴. М. Кэри так же, как и А. Тойнби, датирует ретру Эпитадея сер. IV в., но из других соображений. Принятие ретры, как он думает, было непосредственно связано с развитием наемничества, пик которого в Спарте, по его мнению, приходился как раз на середину IV в.²⁵ Итальянская исследовательница Г. Мараско полагает, что ретра была издана сразу после битвы при Левктрах как попытка остановить катастрофическое падение численности спартиатов. Таким образом, ретра, по ее мнению, имела своей главной целью разрешить проблему спартанской олигантропии²⁶.

И Аристотель в "Политике" (II, 6, 11, 1270 a), и Плутарх в биографии Агиса (5) отмечают любопытный факт - прямую зависимость численности спартиатов от закона, разрешившего отчуждать клеры. Попробуем разобраться, в какой мере закон Эпитадея мог повлиять на численность гражданского населения Спарты. Ведь отмеченное древними авторами уменьшение числа полноправных граждан в Спарте началось задолго до ретры Эпитадея.

История военной организации Спарты позволяет проанализировать с большей или меньшей точностью ход и скорость развития этого хорошо известного феномена. В архаической Спарте, по-видимому, никакой значительной убыли гражданского населения не наблюдалось. Во всяком случае, у нас нет данных, которые подтверждали бы, что олигантропия (ojliganqrwpiva - досл. "малолюдство") уже тогда воспринималась как тяжелая социальная проблема. Традиция скорее свидетельствует об обратном: общее количество спартиатов призывного возраста оставалось более или менее неизменным на протяжении всего периода архаики. Так, согласно Аристотелю, во время первых царей в Спарте было 10 тысяч граждан²⁷ (Pol. II, 6, 12 1270 a 37). Предание, сохраненное Плутархом и указывающее на наличие 9000 гражданских клеров, не очень далеко отстоит от этой цифры и, возможно, основано на ней.

Эпоха Греко-персидских войн - одновременно и высшая точка и рубеж, от которого берет свое начало процесс постепенного вымирания спартанского гражданства. Все полноправное население Спарты в начале V в., по-видимому, составляло 8-10 тысяч граждан призывного возраста. Геродот, в чьих данных мы менее всего можем сомневаться, дает цифру 8 тысяч для времени вторжения Ксеркса в Грецию (VII, 234; см. также: Arist. Pol. II, 6, 12, 1270 a 35-39; Plut. Lyc. 8)²⁸. Достоверность этих данных подтверждает и то соображение, что в битве при Платеях (Her. IX, 10) участвовало 5 тысяч спартиатов, причем в это число, по-видимому, не входили ни старшая, ни младшая возрастные группы (IX, 12).

Но уже к началу Пелопоннесской войны количество спартиатов резко сокращается. При почти полном отсутствии статистических данных об этом свидетельствует, например, очень нервное отношение спартанцев к возможным, даже небольшим, потерям своих граждан. Когда, например, в 425 г. Спарта предложила Афинам мир, то основным побудительным мотивом, скорее всего, был страх за судьбу 120 спартиатов, попавших в плен на острове Сфактерия (Thuc. IV, 38, 5; V, 15). В отличие от конца века, в его начале демографическая ситуация была, по-видимому, иной. Тогда, в 491 г., гибель 300 спартиатов (вместе с царем Леонидом) при Фермопилах не сказалась существенно на численности спартанского гражданства и не вызвала такого сильного резонанса в обществе.

Спустя 60 лет после битвы при Платеях, в 418 г., общее число полноправных граждан в Спарте составляло по максимальным расчетам 4-5 тысяч человек, а по минимальным - 3 тысячи. Обе цифры основаны на данных Фукидида (V, 64, 68, 74). По его сообщению, в 418 г. спартанцы, торопясь оказать помощь Тегее, "с небывалой поспешностью со всем своим войском (pandhmeiv)... выступили в поход" (V, 64, 2). Фукидид, по-видимому, не имел точных данных о численности спартанской армии, поскольку, по его собственным словам, "о числе лакедемонян официально ничего не известно из-за скрытности, господствующей у них всюду" (V, 68, 2). Поэтому он был вынужден произвести собственный расчет (logismov"), основываясь на числе полков и на том порядке, в котором они были построены (V, 68). В. Г. Васильевский и Е. Кавеньяк, специально занимавшиеся этим вопросом, принимают цифру, взятую у схолиаста Фукидида, - 3584 человек - для спартанской армии, сражавшейся в 418 г. при Мантинее (Schol. Thuc. V, 68, 2-3). Однако если В. Г. Васильевский считал, что в эту цифру входили только спартиаты без периеков, то, по мнению Е. Кавеньяка, по крайней мере половина общей численности спартанского войска приходилась на периеков. Отсюда разница и в общей оценке числа всех спартиатов в данный отрезок времени²⁹.

Больше вплоть до битвы при Левктрах никаких прямых указаний на численный состав спартанского гражданства у нас нет. Однако постепенная замена спартиатов в армии на неодамодов, периеков и союзников продолжалась по нарастающей в течение всего периода Пелопоннесской войны и спартанской гегемонии³⁰. Судя по качественному составу спартанской армии, спартиаты составляли в ней только офицерский корпус. Даже в такую важную экспедицию, как поход Агесилая против персов (396 г.), было послано всего несколько десятков спартиатов, главным образом в качестве штабных офицеров (Xen. Hell. III, 4, 2; Plut. Аges. 6, 5). Все это свидетельствует об очень бережном отношении государства к своим гражданам, что, как нам кажется, предполагает их большой дефицит.

Следующие статистические данные после 396 г. относятся уже ко 2-й четверти IV в. Так, к моменту битвы при Левктрах (371 г.) численность спартиатов по максимальным подсчетам составляла около 2400 человек, а по минимальным - около 1 тысячи. Эти цифры основаны исключительно на сообщении Ксенофонта о численности собственно спартиатов в спартанской армии, сражающейся при Левктрах: всего 700 спартиатов, набранных из всех возрастных групп до 55 лет (Hell. VI, 4, 17). Все расхождения в оценке общего числа спартанских граждан на этот период зависят только от того, как тот или иной историк понял текст Ксенофонта. Максимальную цифру в 2400-2300 человек вполне аргументированно, как нам кажется, отстаивают В. Г. Васильевский и К. Краймс³¹. Основываясь на данных Ксенофонта, они считают, что спартанская армия при Левктрах включала в себя менее одной трети всех граждан призывного возраста. Ведь сразу после понесенного поражения Спарта без особого труда смогла скомплектовать новую армию (Xen. Hell. VI, 4, 17-18), и в ближайшие годы после Левктр набор проводился только силами самого гражданства, так как периеки в этот момент отказались нести военную службу в спартанской армии (Xen. Hell. VI, 5, 25; 32; VII, 2, 2). К минимальной оценке общего количества граждан (не более 1 тысячи) склоняются те исследователи, которые, подобно Е. Кавеньяку и Н. И. Голубцовой, ставят знак равенства между количеством спартиатов, сражавшихся при Левктрах, и общим их числом³².

Как мы уже говорили, в спартанском войске, сражающемся при Левктрах, было всего семьсот спартиатов (Xen. Hell. VI, 4, 17). Потеря в этой битве четырехсот из них³³ оказалась, по словам Ксенофонта (Hell. VI, 4, 15), таким тяжелым ударом, что Спарта так никогда и не смогла от него оправиться. Ему вторит Аристотель, утверждающий, что "одного вражеского удара государство не могло вынести и погибло именно из-за малолюдства" (Pol. II, 6, 12, 1270 a 34-35)³⁴. Ксенофонт, рассказывая о нападении Эпаминонда на Спарту, объясняет панику, начавшуюся в городе, крайне малым числом защитников: "Спартиаты же, заняв посты в разных частях своего неукрепленного города, стали на караул; они производили впечатление крайней малочисленности - так было и в самом деле (mavla ojlivgoi kai; o[nte" kai; fainovmenoi) (Hell. VI, 5, 28; cp.: Xen. Lac. pol. 1, 1, где он называет Спарту одним из самых малонаселенных городов). Именно в этот момент, когда речь шла о самом существовании Спартанского государства, власти приняли радикальное по своей смелости решение и впервые в своей истории единовременно освободили и вооружили 6 тысяч илотов (Xen. Hell.VI, 5, 28-29)³⁵. Это, конечно, прямое свидетельство того, что защитить Спарту силами одного гражданства было уже абсолютно невозможно.

Следующее, правда весьма общее свидетельство о численности спартиатов, относится уже ко времени Аристотеля, т. е. ко 2-й половине IV в. Аристотель, говоря о состоянии современной ему Спарты, заявляет, что она не могла выставить и тысячи гоплитов, "хотя земля (th'" cwvra") в состоянии была прокормить 1500 всадников и 30 тысяч гоплитов" (Pol. II, 6, 11, 1270 a).

Перед нами данные приблизительно за 150 лет. Каковы же причины, вызвавшие столь катастрофическое исчезновение спартанского гражданства? Исследователи насчитывают, по крайней мере, несколько таких причин, большая часть которых, по их мнению, лежит в сфере внеэкономических отношений. Сюда относят и многочисленные войны, и землетрясение 464 г., и низкую рождаемость, и суровость спартанской дисциплины³⁶. Однако каждая из этих причин в отдельности и все они вместе не дают удовлетворительного объяснения факту постепенного и правильного вымирания целого сословия.

Конечно, война вносила свою лепту в этот процесс, но не большую, чем, скажем, в Афинах. При этом надо учесть, что военные действия, как правило, велись далеко от спартанской территории, и мирное население от них не страдало. Землетрясение 464 г. вряд ли имело такие уж разрушительные последствия для спартиатов, как это рисует Диодор (XI, 63, 1 - число жертв в 20 тысяч, без сомнения, преувеличено, если учесть отсутствие лавы и густой городской застройки). Во всяком случае, на другие слои населения, кроме спартиатов, землетрясение не оказало существенного влияния³⁷. Если бы дело было только в землетрясении, то количество граждан, резко уменьшившись в 464 г., потом оставалось бы, по крайней мере, на том же уровне³⁸. Но этого не наблюдается.

Как мы уже говорили, иногда видят одну из главных причин спартанской олигантропии в низкой рождаемости в среде спартиатов. Бесспорно, это явление имело место не только в V-IV вв., но и гораздо раньше. Отчасти оно объясняется идущей еще от Ликурга искусственной сегрегацией полов и вследствие этого развитием гомосексуализма. В борьбе с падением рождаемости обычно прибегали в мерам морального давления, особенно действенным в закрытых обществах, где специально культивировалась нетерпимость к любым отступлениям от нормы. Не ограничиваясь моральным осуждением безбрачия, в какой-то момент прибегли даже к мерам юридического характера, введя новые поощряющие рождаемость законы (Arist. Pol. II, 6, 13 1270 b 2-5).

Но объяснить олигантропию только традиционной для спартиатов низкой рождаемостью невозможно. Само по себе падение рождаемости, если оно не было вызвано какой-то экстремальной ситуацией, ни в одном обществе не может привести к столь быстрому уменьшению гражданского населения, как это было в Спарте. Резкое сокращение числа полноправных граждан в масштабах всей страны, конечно, свидетельствует о наличии глубоких кризисных явлений в социально-экономической сфере, но вовсе не объясняет эти явления. Бесспорно, существовала известная связь между упадком гражданского сословия в Спарте и кастовым характером ее социальной политики. Спартанская аристократия, проникнутая духом исключительности, никогда, по крайней мере в классический период, не прибегала к обычному для прочей Греции способу пополнения своего гражданства - кооптированию новых граждан из наиболее богатой и влиятельной верхушки метеков и иностранцев³⁹. В этом, по мнению Аристотеля, главная причина спартанской олигантропии, которая ко времени написания "Политики" приобрела уже необратимый характер (Pol. II, 6, 12, 1270 a)⁴⁰. Упорное нежелание правящей корпорации расширить круг спартанских граждан или хотя бы положить конец превращению гомеев в гипомейоны привело Спарту к самым катастрофическим последствиям: за полтора века количество граждан призывного возраста сократилось с 10 до 1 тысячи⁴¹.

Как нам представляется, закон Эпитадея значительно ускорил процесс "вымывания" гражданского сословия и eo ipso сделал его необратимым. Оформивший право спартиатов на отчуждение земли, он после законодательства Ликурга стал важнейшим этапом в спартанском гражданском праве. Ретра Эпитадея - явное свидетельство того, что традиционный ликургов порядок, типичный для классической Спарты, больше не соответствовал положению вещей. Но и сама ретра, со своей стороны, усилила новые тенденции, которые достигли кульминации в эллинистический период. Ретру Эпитадея, таким образом, можно считать "поворотным пунктом в экономической и социальной истории Спарты"⁴².

Фактически спартанские граждане могли теперь свободно распоряжаться своими наделами, тогда как раньше их клеры были неделимыми и передавались, по-видимому, в виде майората только старшему сыну. В этом и заключалась новизна ретры, ибо она допускала полную свободу дарения и завещания даже при наличии законных наследников. Те тенденции, которые в обход закона давно уже исподволь развивались в спартанском обществе, были, таким образом, закреплены юридически. Н. Д. Фюстель де Куланж, оценивая закон Эпитадея как "ниспровержение древнего права", пишет, что с его введением "законодательство Спарты проделало больший путь за один день, чем законодательство Афин - за несколько веков"⁴³.

И Аристотель, и Исократ, не так уж далеко отстоящие от времени Эпитадея, оба считали, что последствия этого закона сказались немедленно и что перемещение собственности произошло сразу (Arist. Pol. II, 6, 10, 1270 a; Isocr. VIII, 95-96). По всей вероятности, большинство клеров моментально оказалось в руках небольшого числа собственников, и именно этот результат так поразил Аристотеля, Исократа и Плутарха, которые естественно связали его с известной им юридической акцией, взяв ее за точку отсчета. Аристотель, отмечая быстро растущую диспропорцию между богатством и бедностью (th;n ajnwmalivan th'" kthvsew" - Pol. II, 6, 10, 1270 a 17), объясняет ее тем, что земля перешла в руки немногих (Pol. II, 6, 10, 1270 a 18). Плутарх, писавший о конце этого процесса, уверяет, что в Спарте к моменту реформы Агиса и Клеомена осталось не более ста собственников земли. Все же остальное гражданское население выродилось в жалкую и нищую толпу (oJ o[clo" a[poro" kai; a[timo" - Agis 5, 7).

Н. Д. Фюстель де Куланж, а вслед за ним и ряд других ученых, как нам кажется, верно раскрывают механизм этого явления. По мнению Н. Д. Фюстеля де Куланжа, быстрое и, на первый взгляд, одноактное перемещение собственности и концентрация ее в немногих руках были вызваны к жизни вовсе не исключительно законом Эпитадея. Социально-экономические сдвиги в спартанском обществе исподволь готовились в течение многих поколений и задолго до ретры Эпитадея "сложилась такая ситуация, что мелкий собственник владел своей собственностью только номинально и земля принадлежала ему только как легальная фикция"⁴⁴. Закон Эпитадея уничтожил эту фикцию, он избавил людей от необходимости идти в обход закона и осуществлять фактическую продажу земли без юридического ее оформления.

Н. Д. Фюстель де Куланж и М. Хвостов разъясняют, как с их точки зрения происходило перемещение недвижимости до принятия ретры Эпитадея⁴⁵. Древние законоположения, идущие еще от Ликурга, запрещали спартиату отчуждать землю, но они не могли воспрепятствовать ему уступать кредиторам часть дохода с клера или даже весь доход, т. е. апофору илота. Таким образом de facto клер вместе с сидящими на нем илотами переходил в собственность кредитора, хотя de jure владельцем считалось другое лицо. Подобная форма ипотеки практиковалась, особенно в раннюю эпоху, и в других полисах Греции. Закон Эпитадея просто легализовал уже существующее положение вещей. Благодаря ему можно было передавать не только доходы с земли, но и самую землю. Понятно, что должники, получившие право дарить или завещать свои клеры, практически могли их подарить только своим кредиторам. Последние, конечно, постарались сразу же перевести долговые обязательства (ta; klavria)⁴⁶, под залог которых они ссужали должникам деньги, в недвижимую собственность, т. е. в землю.